Бытует мнение, что профессия филолога канула в прошлое. И действительно, может показаться, что в современном мире, изобилующем гаджетами и электронными носителями, не осталось места для «живого слова». Как бы не так. Роль филологии не изменилась ни на йоту: древняя наука продолжает исследовать наш язык. Ведь именно он одним из первых реагирует на любые изменения общества, отражает ментальное настроение народа, его мысли и мироощущение. Кроме того, язык хранит историческую память и культуру каждой нации.
В преддверии Дня филолога, который традиционно отмечается 25 мая, корреспондент «МК» пообщался с доктором филологических наук, профессором кафедры русского языка, литературы и речевой коммуникации ИФиЯК СФУ Кириллом Анисимовым.
– Кирилл Владиславович, расскажите, что есть филология в нашем мире.
– Удивительно, что такие вопросы вообще возникают. В принципе, без филологии спокойно можно жить. Как без канализации и водопровода – так жили наши предки: собиратели, первобытные охотники. Они вообще обходились практически без всего.
Жить без излишеств можно. Вопрос в том, на каком уровне мы позиционируем себя и филологию. Она, в каком-то смысле, тоже некое излишество и возникает в развитых культурах. Вот зачем современная наука исследует вселенную? Для чего это нужно, по большому счёту? Ведь можно прожить без знания о существовании каких-то экзопланет или квазаров. Но это является предметом интереса фундаментальной науки в развитых сообществах. А колонну гуманитарных наук венчают филология, философия и социология. Обойтись запросто можно. Опустим себя на уровень муравья и будем жить совершенно спокойно без филологии.
– А как же «любовь к слову»?
– Знаете, раньше филология была нормативной поэтикой – сводом правил, как делать текст. Развивалась юриспруденция, поэзия, всё это требовало определённой практики построения речи. Но это тоже всё поверхностные вещи, давно изложенные в учебниках и Википедии. Мы же с вами пытаемся рассуждать глубинно. А ответ на этот неожиданно глубокий вопрос заключается в том, что знание, по сути, вообще не нужно. Таков мой кардинальный ответ: он феноменологически проблематизирует сущность того, о чём мы говорим.
Может человек опуститься до уровня животного – легко. Это сугубо личный выбор каждого индивида. Подозреваю, что у вас складывается впечатление, что мой ответ неправильный. Мы же чувствуем, что ответ одновременно проблематизирует и радикализирует положение гуманитарного знания в технологичном мире.
– И каков же будет ответ?
– В сущности, филология является главным агрегатом нашей памяти, в самом широком смысле – связи с предками, традициями, культурой, местом, где ты живёшь, и т.п. Но вопрос в том, насколько важно это для современного человека. К чему филология нас толкает, что даёт? Она через чтение позволяет увидеть смысл. Опять же, насколько это важно и значимо? Можно жить в имитационной среде, лишённой смысла. А ведь человеку трудно и неудобно жить в сфере, которая заставляет его мыслить, открывать смыслы, генерировать их. Без них-то как раз комфортнее.
Филология позволяет жить в сфере смыслов, отличать одно от другого. Для чего живёт человек? Здесь всё основано на личном выборе – чтобы составить мнение о себе, об окружающих, понять, кто он и зачем. В более широком контексте это делает словесная культура в целом. Всё осмысляется через словесную культуру – ничего другого не предусмотрено ходом цивилизации. Так что ответ стар как мир: хотите жить в сфере смыслов – читайте!
– Что можете сказать о современном литературном процессе?
– Мы живём на рубеже парадигмы: старая сломалась, новая ещё не возникла. Это всегда обостряет мироощущение, конфликты, экономику, правила потребления, представления о задачах технологического прогресса. Собственно, обостряется сам вопрос о человеке на сломе парадигм. Кончалась рациональная парадигма, начиналась романтическая, завершался традиционный реализм, возникал модернизм.
– Кирилл Владиславович, а о каких парадигмах идёт речь?
– Скажем так, закончилась рациональная парадигма XX века. Она укоренилась ещё в XIX столетии. Это было связано с тем, что мир строился по модели: с одной стороны либеральная демократия, а с другой – коммунистический проект. Проблемы государства решались как в либеральном дискурсе, так и в коммунистическом. Антитеза сохраняла свою актуальность в течение всего XX столетия. Потом раз – и все проекты будто растворились. Образовались такие пустоты, через которые непонятно, как описывать мир, в частности политический. Сейчас не очень ясно, что происходит.
Эпоха постмодернизм зачистила наши представления о предназначении письменного текста, традиционного искусства, размыла границы. С другой стороны, на этой площадке как раз могут возникнуть какие-то возможности и прочее. Но нужно понимать, что любая новая культурная парадигма всегда зиждется на старой основе. В общем-то, берутся те же самые смыслы, которые просто обновляются, настраиваются и актуализируются в современном мире.
– Подстраивается ли филология под новый мир?
– В фундаментальных основах она продолжает оставаться такой, как и раньше. Потому что в центре филологии лежит чувствительность к тексту, предельная сосредоточенность на объекте своего изучения. Есть совершенно традиционалистские сферы филологии, которые никуда не делись, – это то, что связано с древними текстами.
Конечно, главный результат «подстройки», как вы говорите, филологии под современность – это пресловутая междисциплинарность. Сегодняшний филолог в идеале – историк, социолог, философ, а в самом широком смысле – антрополог. Не хотелось бы, чтобы эти понятия были просто игрой слов, так как совершенно чётко можно сказать, что открытые в XX веке правила построения художественного текста неожиданно оказались востребованными множеством направлений знания, которые раньше не обращали большого внимания на филологию. Например, такая судьба у филологического открытия, вышедшего за чисто литературоведческие рамки, у описанного М. Бахтиным диалога.
– Сейчас всё чаще можно натолкнуться на дискуссии о том, читать или нет современному человеку классическую литературу. Ваше мнение?
– Здесь, естественно, каждый решает сам, в зависимости от своих стремлений. Можно, конечно, и не читать, обрезать все нити, связывающие тебя с исторической памятью, да и с миром. Лев Толстой, кстати, неплохо рисовал, изображал схему телесной и духовной жизни. Можно сказать, что первая начинается из точки, немного расширяется с возрастом и затем заканчивается в той же точке – сужается и приходит в ничто. А духовная жизнь у Толстого всегда расширяется: она рисовалась им в виде веера, лучи которого устремлялись в бесконечность. Можно выбрать: либо идти чисто по телесному пути – из ничего в ничто, или по пути души, развития таланта.
Фёдор Достоевский рассуждал о том, что современный человек отталкивается от тезиса «всё дозволено». Поэтому культура в неком примитивном смысле – система запретов. Мы можем не ощущать, но культура давит на нас через наше наследие, через книжки на полках, через какие-то идиомы, которые мы используем в речи и проч. Стоит отрезать – и ничего не давит, всё можно.
– Не кажется ли вам, что этот культурный столб начинает ослабевать?
– Нет. Посмотрите хотя бы на вал экранизаций, прокатившихся недавно: «Анна Каренина», «Идиот», «Мастер и Маргарита», «Преступление и наказание», «Война и мир»... В театрах тоже аншлаг. Это возвращение. Массовая культура очень чётко реагирует на запрос. Пресытились в 1990-е годы попсой, захотелось вернуться к большому стилю.
– Раньше вы занимались сибирской словесностью? Расскажите немного об этом.
– Действительно, было время, когда изучал этот вопрос. Сибирская жизнь перед нами очень остро ставит несколько вопросов. Исторически мы живём на земле, где Россия не формировалась изначально, а куда пришла. Это очень важно понять. Она пришла на место, где не было никаких цивилизаций. В сибирской ментальности есть ощущение, что всё сделано буквально нашими руками, потом и кровью, причём в адски неблагоприятных условиях. Это грандиозное цивилизационное завоевание.
В принципе, вся интрига сибирского текста – как Россия сделала Сибирь Россией. Причём довольно успешно. Ведь в языке вплоть до начала XX века сохранялась антитеза «Россия – Сибирь». Раньше как говорили: «Поехать из России в Сибирь». Сейчас так не говорят, исторический этап освоения закончен и культурно, инфраструктурно это пространство вписано в русский контекст.
– А как обстоят дела с современными сибирскими авторами – такие имеются? Или большая часть писателей пытается перебраться в столицы?
– В Сибири полно авторов. Москвоцентризм для печатного слова, интеллектуальной деятельности в эпоху интернета немного потерял свою силу. Благодаря новым технологиям среды формируются активнее. Раньше автор был вынужден находиться словно в безвоздушном пространстве. Надо было уезжать, чтобы соприкасаться с единомышленниками, которые в основном группировались в центральных городах. Сейчас иная ситуация.
Современный мир тяготеет к заполнению лакун, на которых, казалось, ничего не вырастет. Города делают удивительные рывки. Развитие инфраструктуры, общественного пространства влечёт за собой развитие культуры. Активнее будет развиваться городская среда – будет и писательское общение, создание каких-то культурных сообществ.
– А какие книги классиков, по вашему мнению, должен прочитать каждый русский человек?
– Думаю, надо обязательно прочесть «Окаянные дни» Бунина. Это настолько «токсичный», как сегодня говорят, текст, который оставляет очень мощный след в сознании. Я бы порекомендовал прочесть «Повелитель мух» Уильяма Голдинга. Там не только затрагивается политический аспект, но и даётся глубокое понимание антропологии человека, разрушающие его факторы. Что-нибудь душеуспокаивающее надо почитать. В XX веке, правда, этого мало – он выдался очень нервным, задёрганным.
Будете смеяться, но я бы порекомендовал дневники Льва Толстого. Это огромный, потрясающий опыт, который любому человеку будет интересен. Как он выковывал свою личность не просто писателя, а человека. Начиная от первых замечаний о жизни молодого офицера, проводившего свои дни между войной и карточным столом и всем прочим, что тогда было в порядке вещей, до размышлений о смерти и бессмертии как своего рода прорыве за пределы человеческой оболочки.
